И снова национальный вопрос

Тьяден исчезает.      - Но что я все-таки хотел бы узнать,  -  говорит Альберт, - так это вот  что: началась бы война или не началась, если бы кайзер сказал "нет"?      - Я  уверен, что  войны не было  бы, - вставляю я, -  ведь он, говорят,  сначала вовсе не хотел ее.      - Ну  пусть не он один, пусть двадцать -  тридцать человек во всем мире  сказали бы "нет", - может быть, тогда ее все же не было бы?      -  Пожалуй что так, - соглашаюсь  я, - но ведь  они-то как  раз хотели,  чтоб она была.      - Странно все-таки,  как подумаешь, - продолжает Кропп, - ведь зачем мы  здесь?  Чтобы защищать свое отечество. Но ведь французы тоже находятся здесь  для того, чтобы защищать свое отечество. Так кто же прав?      - Может быть, и мы и они, - говорю я, хотя  в глубине души  и сам этому  не верю.      - Ну, допустим,  что так, -  замечает  Альберт,  и я вижу, что он хочет  прижать  меня  к стенке,  -  однако  наши  профессора,  и пасторы,  и газеты  утверждают,  что правы только мы (будем надеяться, что так оно и есть),  а в  то же  время их профессора, и пасторы, и газеты утверждают, что правы только  они. Так вот, в чем же тут дело?      -  Это  я не знаю, -  говорю я, - ясно только то,  что  война идет  и с  каждым днем в нее вступают все новые страны.      Тут снова появляется Тьяден. Он все так же взбудоражен и сразу же вновь  включается в разговор: теперь его интересует, отчего вообще возникают войны.      -  Чаще  всего  от  того,  что  одна  страна  наносит  другой  тяжкое  оскорбление, - отвечает Альберт довольно самоуверенным тоном.      Но Тьяден прикидывается простачком:      - Страна? Ничего не понимаю. Ведь не может же гора в Германии оскорбить  гору во Франции. Или, скажем, река, или лес, или пшеничное поле.      - Ты  в самом деле такой олух или только притворяешься? - ворчит Кропп.  - Я же не то хотел сказать. Один народ наносит оскорбление другому...      -  Тогда  мне здесь  делать нечего, - отвечает Тьяден, - меня никто  не  оскорблял.      - Поди  объясни что-нибудь такому  дурню, как ты, - раздраженно говорит  Альберт, - тут ведь дело не в тебе и не в твоей деревне.      -  А раз так, значит мне сам бог велел вертаться до дому, -  настаивает  Тьяден, и все смеются.      -  Эх  ты, Тьяден,  народ тут надо  понимать как  нечто  целое, то есть  государство! - восклицает Мюллер.      -  Государство,  государство! - Хитро  сощурившись, Тьяден прищелкивает  пальцами.  -  Полевая  жандармерия,  полиция,  налоги - вот что  такое  ваше  государство. Если ты про это толкуешь, благодарю покорно!      - Вот это верно, Тьяден, - говорит Кат, - наконецто ты говоришь дельные  вещи. Государство и родина - это и в самом деле далеко не одно и то же.      - Но все-таки одно с другим связано,  - размышляет Кропп: -  родины без  государства не бывает.      - Правильно, но ты не забывай о том, что почти все мы простые люди.  Да  ведь и во  Франции  большинство  составляют  рабочие,  ремесленники,  мелкие  служащие. Теперь возьми какого-нибудь французского слесаря или  сапожника. С  чего бы  ему  нападать на нас? Нет, это все правительства  выдумывают. Я вот  сроду  ни  одного француза  не видал,  пока не попал сюда, и  с большинством  французов дело  обстоит точно так же, как с нами. Как здесь нашего  брата не  спрашивают, так и у них.      - Так отчего же все-таки бывают войны? - спрашивает Тьяден.      Кат пожимает плечами:      - Значит, есть люди, которым война идет на пользу.      - Ну уж только не мне, - ухмыляется Тьяден.      - Конечно, не тебе и не одному из нас.      - Так кому же тогда? - допытывается Тьяден. - Ведь  кайзеру от нее тоже  пользы мало. У него ж и так есть все, что ему надо.      - Не говори,  - возражает  Кат,  -  войны он до сих пор  еще  не вел. А  всякому приличному кайзеру  нужна  по меньшей  мере одна  война, а то он  не  прославится. Загляни-ка в свои школьные учебники.      - Генералам война тоже приносит славу, - говорит Детеринг.      - А  как же, о них даже больше трубят,  чем  о монархах, - подтверждает  Кат.      - Наверно, за ними стоят другие люди,  которые на войне нажиться хотят,  - басит Детеринг.      - Мне думается, это скорее что-то вроде лихорадки, - говорит Альберт. -  Никто как будто бы и не хочет, а смотришь, - она уж тут как тут. Мы войны не  хотим, другие  утверждают то же самое, и все-таки  чуть  не  весь  мир в нее  впутался.      - А  все же у них врут больше,  чем у нас,  - возражаю  я. - Вы  только  вспомните, какие листовки мы находили у пленных,  - там ведь было  написано,  что  мы поедаем бельгийских детей. Им бы следовало вздернуть того, кто у них  пишет это. Вот где подлинные-то виновники!      Мюллер встает:      - Во  всяком случае,  лучше,  что  война идет здесь,  а не в  Германии.  Взгляните-ка на воронки!      -  Это верно, - неожиданно поддерживает его не кто иной, как Тьяден, но  еще лучше, когда войны вовсе нет.      Он  удаляется  с  гордым  видом,  -  ведь ему удалосьтаки  побить  нас,  молодежь. Его рассуждения и в самом деле  очень характерны; их слышишь здесь  на каждом шагу, и никогда  не знаешь, как на них возразить, так как, подходя  к делу с этой стороны, перестаешь понимать  многие другие вещи. Национальная  гордость серошинельника  заключается в том, что  он находится здесь. Но этим  она  и исчерпывается,  обо  всем остальном  он судит сугубо практически,  со  своей узко личной точки зрения.      Альберт ложится в траву.      - Об этих вещах лучше вовсе ничего не говорить, - сердится он.      - Все равно ведь от этого ничего не изменится, - поддакивает Кат.