Фото XX

победили мошнёра блудангела на ланах в Брянске

в своем любимом свитере :pray:

зацените

етпабля, никада не видела никого из вас в брянске

Катя

September 9th, 0:26

У нас разные отцы с моим младшим братом и двумя младшими сестрами, но я сильно обижаюсь, если кто-то назовет их сводными. Без малого двенадцать лет я росла с ними под одной крышей, и хотя мы абсолютно не похожи, я считаю их родными, самыми родными. У нас один дом, одна семья, одна мама.

Моему брату только что исполнилось шесть лет. Петя - улыбчивый и солнечный, прекрасный, избалованный дурачишка, который только и любит, что сидеть у мамы на коленках, смотреть мультики и заедать печенье конфетами. Ему нечасто выпадает такая радость, но зато уж если повезло, то - смешной - как же счастливо он смотрит и улыбается.

Нине двенадцать лет. Она настоящая красавица, кокетка и болтушка. Рассказывает все, всем, всегда и обо всем, ее можно не слушать, она будет все так же весело трещать. Ей все легко дается, она отличница, способная и любопытная, ее невозможно оторвать от книг, она читает дни и ночи напролет.

Как-то раз она узнала, что я курю. Без особых на то надежд, я попросила ее не говорить об этом никому, а если уж очень не терпится, то можешь поговорить об этом с мамой. А что мама - мама знает, но вот наши тети, бабушки, дяди, дедушки пусть если и знают, то как-нибудь мимо меня. Я не хочу вопросов, укоров, упреков, понимаешь? Нине тогда было десять лет. Она так и не проронила ни слова. Никому.

Моей сестре Кате совсем недавно исполнилось одиннадцать. Катя нервная, обидчивая, дикая. Это сумасшедший, невоспитанный ребенок, который обожает сыпать услышанными в школе словами, говняшки, сиськи, дураки. Однако она очень тонко чувствует все происходящее вокруг, и из всех детей она наиболее человечная, добрая, чуткая. Не каждый взрослый знает, что если ты сидишь на грани слез, убитый горем, то вопросом "все хорошо?" можно сделать только хуже. Но Катя это понимает. Она молчит. Она ждет. И в самый нужный момент подходит, обнимает и говорит, что все будет хорошо. Не спрашивает, а утверждает.

И уже через минуту она может носиться по коридору, крича: "Жопа! Жопа! Америка-Европа!"

Ее невоспитанность и нервозность в сочетании с восприимчивой, чуткой душой, все это сплелось одним букетом и вылилось в музыку.

Музыка! В моей семье так много музыкантов, что их трудно перечислить - кто на скрипке, кто на альте, кто на виолончели, на саксофоне двое, трое на фортепьяно. Услышав ее первое треньканье на моем заброшенном пианино, они говорили, что у Кати талант. Ее отдали в музыкальную школу, где Нина, как в любых своих начинаниях, преуспевала на скрипке уже год.

Все началось с маленьких концертов в школе. Когда белокожая, беловолосая Катя, миниатюрная, худая, замученного вида, подходила, кривляясь, к инструменту, садилась, и вдруг все свои сложные переживания отдавала, выбрасывала туда, в кисти рук, в пальцы, в музыку, публика аплодировала стоя. Это была не просто выученная и воспроизведенная мелодия, это была музыка.

Ее отдали лучшим учителям в Москве. К десяти годам она играла такие сложные произведения Бетховена, Гайдна, Брамса, Шуберта, какие я, отзанимавшись музыкой с шести лет до тринадцати, не могла толком разобрать по нотам, не то что сыграть, и сыграть так.

Этой весной мне позвонила мама и рассказала, что Катя победила на международном музыкальном конкурсе в Женеве. Я примчалась с Гоголевского к сестре, но та не слушала меня - ее одноклассник научил ее новой непристойности, а это куда интересней. На мое расстроенное "ну Кать", она рассмеялась и ускакала прочь. Моя любимая, глупая Катя.

Через месяц она поехала в Швейцарию еще раз, и дала там три сольных концерта. По словам мамы, залы были переполнены. Я промолчала - не знала, что сказать. Моя сестра дает сольные концерты за границей в десять лет. Что тут скажешь!

Наконец, и мне выпала возможность присутствовать на ее концерте. В воскресенье она выступала с оркестром в Большом зале Московской консерватории.

Я думала пойти одна, но спустя несколько часов я стояла у кассы и брала четыре билета - себе и трем друзьям.

В консерватории был вечер памяти погибших журналистов. Выступали несколько человек, моя сестра была последняя. И вот все отыграли, должна быть очередь сестры. На сцене происходит какая-то возня, закрывают крышку одного рояля, из угла везут другой, ставят перед ним высокий стул, всех куда-то двигают. Потом все смолкло. Сидят строгие оркестранты, все в черном, черные платья, черные костюмы, черная обувь, ждут. Голос объявляет, что сейчас будут играть такое-то произведение Гайдна. Фортепьяно - Екатерина Бонюшкина. Все это так торжественно, что мне стало почти плохо, я сидела и чувствовала, что сердце бешено стучит. Весь зал сидит и ждет Екатерину Бонюшкину. Наверное, это должна быть строгая дама лет сорока. В черной рубашке и черной юбке. Но на сцену выглядывает маленькая девочка в молочно-белом платье. Белоснежная кожа, волосы, виднеются белейшие ручки, и белые босоножки. На вид ей лет восемь. Она мелкими шажками семенит к центру. Я начинаю волноваться все больше и больше. Она очень криво поклонилась публике, как-то странно оттопырив колени в разные стороны. Неужто и теперь кривляется?

Меня вдруг перекрыло. Я подумала, а вдруг это все чушь, и на самом деле мне все это показалось, и играет она очень заурядно, и никакого маленького гения в ней не сидит, и вообще это все бред и слухи, никаких сольных концертов в Швейцарии она не давала, никаких международных конкурсов не выигрывала, зачем я только привела с собой друзей, боже, как мне стыдно, да как эта тростиночка может вообще сыграть что-то кроме тритатушки-тритата в нашем доме два кота?

Начинает играть оркестр, я закрываю лицо руками и смотрю в щелку между пальцев. Как только она села перед роялем, ее дерганность и кривлячесть улетучились, и я вдруг вижу перед собой взрослого человека, который глубоко любит свое дело. Она сидела в спокойной властной позе, ровная, уверенная в себе. Оркестр немного затих, как будто уступая ей место. Она делает очень плавный, но решительный взмах руками и начинает играть.

Я успокаиваюсь и думаю, ладно, будь, что будет. Слушаю и жду подвоха.

Подвох был в том, что его нет.

Я вообще не знаю, как я сдержала слезы.

Я не понимаю, как эти пальчики громовыми аккордами сотрясали инструмент, безошибочными гаммами проскальзывали по всей длине клавиатуры, нежнейше наигрывали трели, так нежно, будто она не касалась клавиш вовсе. Справа от меня сидела подруга, широко раскрыв глаза, рядом друг с открытым ртом. Слева - другая подруга, шепчет: "Все, я - позор семьи!" Я почувствовала такой прилив радости и гордости за сестру, что мне стало тяжело дышать.

Ей подарили множество цветов, из которых она, на удивление, сообразила половину положить к портретам погибших, но, конечно, часть букетов унесла с собой. Ей аплодировали пять минут безостановочно.

Я потянула друзей с собой за кулисы, продираясь через толпу незнакомых мужчин и женщин и через бесчисленное количество своих родственников, они растянулись цепочкой вдоль лестниц и коридоров, тети и дяди со своими детьми, бабушки и дедушки, их сестры и братья, давние друзья семьи, и проч., и проч. Мы ввалились в так называемую артистическую, тесная комнатушка, там стоит мама, бабушка, еще кто-то. Мой друг выпаливает: "Ой, твоя сестра такая белая!" Все смеются, она подлетает ко мне, отпихивая вторую сестру, та пихает ее, но Катя побеждает. Я обнимаю ее, поздравляю и говорю, что мои друзья в восторге. И она, моя маленькая дикарка, едва слушая, перебивает меня и вскрикивает на всю комнату: "Аня, Ань! А я вчера узнала, что значит слово быдло! Хахаха!"