Тема поэзии

БЕЗЫМЕНСКОМУ

Уберите от меня 

 этого 

 бородатого комсомольца! — 

Десять лет 

 в хвосте семеня, 

он 

 на меня 

 или неистово молится, 

или 

 10 неистово 

 плюёт на меня. 

      Ребенок сказал: "Что такое трава?" — и принес мне полные
           горсти травы,
      Что мог я ответить ребенку? Я знаю не больше его, что такое
           трава.

      Может быть, это флаг моих чувств, сотканный из зеленой
           материи — цвета надежды.

      Или, может быть, это платочек от бога,
      Надушенный, нарочно брошенный нам на память, в подарок,
      Где-нибудь в уголке есть и метка, чтобы, увидя, мы могли
           сказать чей?

      Или, может быть, трава и сама есть ребенок, взращенный
           младенец зелени.

      А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же,
      И, может  быть, он означает: "Произрастая везде, где придется,
      Среди чернокожих и белых людей,
      И канука, и токахо,  и конгрессмена, и негра я принимаю
           одинаково, всем им даю одно".

      А теперь она кажется мне прекрасными нестрижеными волосами
           могил.

      Кудрявые травы, я буду ласково гладить вас,
      Может быть, вы растете из груди каких-нибудь юношей,
      Может быть, если бы я знал их, я любил бы их,
      Может быть, вы растете из старцев или из младенцев, только
           что оторванных от материнского чрева,
      Может быть, вы и есть материнское лоно.

      Эта трава так темна, она не могла взрасти из седых материнских
           голов,
      Она темнее, чем бесцветные бороды старцев,
      Она темна и не могла возникнуть из бледно-розовых уст.

      О, я вдруг увидал: это все языки, и эта трава говорит,
      Значит, не зря вырастает она из человеческих уст.
      Я хотел бы передать ее  невнятную речь об умерших юношах
           и девушках,
      А также о стариках, и старухах, и о младенцах, только что
           оторванных от матерей.

      Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?
      И во что обратились теперь дети и женщины?
      Они живы, и им хорошо,
      И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет,
      А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает
           жизнь, чтобы ее прекратить.
      Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь.

      Все идет вперед и вперед, ничто не погибает.
      Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но лучше.

У. Уитмен

Перевел К. Чуковский

A child said, What is the grass? fetching it to me with full hands;
How could I answer the child?. . . .I do not know what it is any more than he.

I guess it must be the flag of my disposition, out of hopeful green stuff woven.

Or I guess it is the handkerchief of the Lord,
A scented gift and remembrancer designedly dropped,
Bearing the owner’s name someway in the corners, that we may see and remark, and say Whose?

 
Or I guess the grass is itself a child. . . .the produced babe of the vegetation.

Or I guess it is a uniform hieroglyphic,
And it means, Sprouting alike in broad zones and narrow zones,
Growing among black folks as among white,
Kanuck, Tuckahoe, Congressman, Cuff, I give them the same, I receive them the same.

And now it seems to me the beautiful uncut hair of graves.

 
Tenderly will I use you curling grass,
It may be you transpire from the breasts of young men,
It may be if I had known them I would have loved them;
It may be you are from old people and from women, and from offspring taken soon out of their mother’s laps,
And here you are the mother’s laps.

This grass is very dark to be from the white heads of old mothers,
Darker than the colorless beards of old men,
Dark to come from under the faint red roofs of mouths.

O I perceive after all so many uttering tongues!
And I perceive they do not come from the roofs of mouths for nothing.

I wish I could translate the hints about the dead young men and women,
And the hints about old men and mothers, and the offspring taken soon out of their laps.

 
What do you think has become of the young and old men?
What do you think has become of the women and
children?

They are alive and well somewhere;
The smallest sprouts show there is really no death,
And if ever there was it led forward life, and does not wait at the end to arrest it,
And ceased the moment life appeared.

All goes onward and outward. . . .and nothing collapses,
And to die is different from what any one supposed, and luckier.

                           ЗАРЯ ВО ВСЮ НОЧЬ

                     Было поздно; в душе замирающий шум
                     Пережитого дня был чуть слышен;
                     Сумрак вешнего бреда, видений и дум
                     Надвигался — волшебен и пышен.

                     В нем росли очертанья дремучих дерев,
                     В нем туманились гладкие воды;
                     Шла заря от заката к востоку — садов
                     Проникая вершины и своды.

                     И боролася ночь с этой белой зарей,
                     И боролися — радость с печалью,

                     Непроглядная грусть с незакатной мечтой,
                     Ближний сумрак с сияющей далью.

                     И заря побеждала, и ночь не могла
                     Заключить ее в своды темницы —
                     И победная радость росла, все росла
                     Вместе с пламенем юной денницы.

       А.А. Голенищев-Кутузов

                  <1894>

Надоели все тонкости, яркости, меткости...
Надоели слова о «ступенях агата»,
По которым спускаемся к Женщине, к Редкости,
Что движеньями, -женьями ярко богата...

Боже мой! Надоели все умности, шумности,
Разговоры о «линиях жутких подходов»,
Под Бердслея и Ропса (mon Dieu!) многодумности,
Надоел сологубовский тихий Триродов.

Все рисунки заведомо, -ведомо тонкие
Надоели, доели, заели до плача...
(«Тело алое вижу сквозь розовость пленки я!»)
Я устал. Я устал как последняя кляча.

Пощадите. Уйдите. Придите попозже вы.
Я посплю. Отдохну. От ума. От Бердслея.
А хотите, возьмите опять эти вожжи вы
И стегайте, стегайте меня, не жалея.

Проводите рисунок, как «легкое кружево»,
Утоньшайте «подходы». Не бойтесь. Валите.
Ах, Сережа, своих достиганий не суживай —
Проводи, разводи эти тонкие нити.

Замирающий голос... Слова в отдалении...
О призывности, яркости, меткости... Боже!
«Я — как стебель. В рисуночной, ласковой лени я.
Я на кружево странно, туманно похожа».

Да. На все, что угодно, похожи, похожи вы,
И на кружево, -ружево, -ужево даже...
Но опять попрошу вас: возьмите-ка вожжи вы
И стегайте меня, словно лошадь с поклажей.

Почему нынче все говорят про напевности,
Про томительный, длительный запах левкоев,
Про «Телесного Дьявола», оргии, гневности,
Про греховность, -реховность, -еховность покоев?

Почему эти дамы все умные, умные, —
Почему они знают про кружево мысли?
Прежде пели влюбленные «Ночи безумные»,
Нынче: «Дьяволы ночи гирляндой повисли».

Почему нынче блюда все пряные, пряные...
Или умный рокфор с передержанным элем,
Или честер и фиги, бесстыдно медвяные,
И макрели — и той уже нет в naturel'e,

Попрошу вас, mesdames, отойдите в сторонку.
Я в отчаяньи страшен, мои мысли свирепы.
Закричу я, mesdames, вам голодный вдогонку:
«Подавайте мне репы, захряпанной репы».

Пусть я буду, пусть буду, пусть буду я тощий,
Без рокфора, без умных, без тонких наитий,
Я хочу жить попроще. Попроще. Попроще.
Не хочу я сучить светозарные нити.

Я с какой-нибудь Феклой уеду на Волгу.
Фекла нитей не знает. Фекла просто кухарка.
Целовать ее молодость буду я долго,
И поверьте, так жарко, упоительно жарко.

Я уверен: у этой прекрасной крестьянки
Вы могли бы, mesdames, поучиться науке,
Как без нудной, бердслеевски умной шарманки
Обвивать вокруг шеи задрожавшие руки.

1913

Я сказал бы, что вы — дорогая,
Что вы — чистая. Ландыш певучий.
В целомудрии — Фрина нагая.
Мой цветок неразгаданный. Лучший.

Но нельзя. Эти фразы несвежи.
Нынче каждый нам в «тонкости» равен.
Эти фразы, наверное те же,
Козодоевой пишет Прыщавин.

«Вы — как стебель (Прыщавин ей пишет),
В департаменте скучно. Вы — солнце.
Ваш цветок неразгаданный дышит
Мне на Мойке в глухое оконце».

Как вы видите, вам не могу я
Написать ни про свет, ни про небо,
Ни про солнце, что любит, ликуя,
Ни про Леду, про Фрину, про Феба.

Я бы мог написать, что вы святы,
Что вы — ласковый звон колоколен,
Что в вас ладан, что в вас ароматы
Тем, кто слаб, и любим, и безволен.

Но Сережа, мой тихий племянник,
И два старших двоюродных братца,
И с завода дежурный механик —
Все умеют уж так выражаться.

«Вы — как благовест в радостной дрожи.
Вы — как пение строф Miserere»
(Обозначено так у Сережи
На открытке к какой-то мегере).

Я сказал бы, что — грех вы, пожалуй,
Что в вас — яд, и провалы, и кручи,
Что вы маните розою алой,
Ярко-красной, несорванной, лучшей.

Но нельзя. Это сказано. Поздно.
Эти фразы в Царевококшайске
Говорил сексуально и грозно
Гимназистке гастрольный Зарайский.

В каждом доме, под каждой периной
Эти письма, брошюры и книги:
«О кушетке и страсти звериной»,
«Массажистки» и «Таинства лиги».

(Оттого-то на задней странице,
Коль посмотришь журнал иль газету:
«После ваших пилюль мне так спится.
Снова вышлите. Колпино. Зету».

Оттого-то среди объявлений
Нарисованы видные денди:
«Если нервны и слабы колени,
Poste-Restante*. Для Горашио Бренди».)

Не могу вам писать ни про радость,
Ни про счастье, про белое тело...
Нынче гадость всё, гадость и гадость...
Всё пропахло насквозь, пропотело...

.........

Потому-то на этой записке
(Не под стать современному веку)
Напишу вам поклон только низкий.
Вам — как женщине. Как Человеку.

1913

** До востребования