Стихи, наизусть, топ-10

Не зли других, и сам не злись,

Мы ж гости в этом

Бренном мире,

И если что не так, смирись.

Будь поумнее, улыбнись,

Холодной думай головой.

Ведь в жизни все закономерно,

Зло, излученное тобой, к

Тебе вернется непременно…

Меняются и время, и мечты;

Меняются, как время, представленья.

Изменчивы под солнцем все явленья,

И мир всечасно видишь новым ты.

Во всем и всюду новые черты,

Но для надежды нет осуществленья.

От счастья остаются сожаленья,

От горя — только чувство пустоты.

Уйдет зима, уйдут снега и холод,

И мир весной, как прежде, станет молод,

Но есть закон: все обратится в тлен.

Само веселье слез не уничтожит,

И страшно то, что час пробьет, быть может,

Когда не станет в мире перемен.

Мы взяли верх, мой брат стал королем

Преобразило царственное солнце

в благое лето, зиму наших смут

и тучи тяготевшие над нами

погребены в пучине океанской

победный лавр, венчает нам чело

Мы сбросили помятые доспехи

мы гул боев, сменили шумом пиршеств

и клики труп, музыкой сладкогласой

сверепо лико бог войны разгладил, морщинистый свой лоб

уж он не скачет, на скакунах закованых в броню

вселяя ужас, в души побежденных

нет, развлекая дам, он бойко пляшет

под нежный звон сластолюбивой лютни

Когда я взрослым стану, я всё позволю сыну

Руками есть сметану и прыгать мне на спину

Валяться не диване, на стенах рисовать

Жука хранить в кармане, лица не умывать

Кричать, по лужам бегать, спилить у стула ножки

Не спать и не обедать, скакать верхом на кошке

В часах крутить пружину, пить воду из-под крана... Я всё позволю сыну, когда я взрослым стану

Кипит веселый Петергоф,

Толпа по улицам пестреет,

Печальный лагерь юнкеров

Приметно тихнет и пустеет.

Туман ложится по холмам,

Окрестность сумраком одета —

И вот к далеким небесам,

Как долгохвостая комета,

Летит сигнальная ракета.

Волшебно озарился сад,

Затейливо, разнообразно;

Толпа валит вперед, назад,

Толкается, зевает праздно.

Узоры радужных огней,

Дворец, жемчужные фонтаны,

Жандармы, белые султаны,

Корсеты дам, гербы ливрей,

Колеты кирасир мучные,

Лядунки, ментики златые,

Купчих парчевые платки,

Кинжалы, сабли, алебарды,

С гнилыми фруктами лотки,

Старухи, франты, казаки,

Глупцов чиновных бакенбарды,

Венгерки мелких штукарей

. . . . . . . . . . . . .

Толпы приезжих иноземцев,

Татар, черкесов и армян,

Французов тощих, толстых немцев

И долговязых англичан —

В одну картину все сливалось

В аллеях тесных и густых

И сверху ярко освещалось

Огнями склянок расписных...

Гурьбу товарищей покинув,

У моста грустно он стоял

И, каску на глаза надвинув,

Как юнкер истинный, мечтал

О мягких ляшках, круглых жопках;

(Не опишу его мундир,

Но лишь для ясности и в скобках

Скажу, что был он кирасир.)

Стоит он пасмурный и пьяный.

Устав бродить один везде,

С досадой глядя на фонтаны,

Стоит — и чешет он в муде

«Ебена мать! два года в школе,

А от роду — смешно сказать —

Лет двадцать мне и даже боле;

А не могу еще по воле

Сидеть в палатке иль гулять!

Нет, видишь, гонят как скотину!

Ступай-де в сад, да губ не дуй!

На жопу натяни лосину,

Сожми муде да стисни хуй!

Да осторожен будь дорогой:

Не опрокинь с говном лотка!

Блядей не щупай, курв не трогай!

Мать их распроеби! тоска!»

Умолк, поникнув головою.

Народ, шумя, толпится вкруг.

Вот кто-то легкою рукою

Его плеча коснулся вдруг;

За фалды дернул, тронул каску...

Повеса вздрогнул, изумлен:

Романа чудную завязку

Уж предугадывает он.

И, слыша вновь прикосновенье,

Он обернулся с быстротой,

И ухватил... о восхищенье!

За титьку женскую рукой.

В плаще и в шляпке голубой,

Маня улыбкой сладострастной,

Пред ним хорошенькая блядь;

Вдруг вырвалась, и ну бежать!

Он вслед за ней, но труд напрасный!

И по дорожкам, по мостам,

Легка, как мотылек воздушный,

Она кружится здесь и там;

То, удаляясь равнодушно,

Грозит насмешливым перстом,

То дразнит дерзким языком.

Вот углубилася в аллею;

Все чаще, глубже... он за нею;

Схватясь за кончик палаша,

Кричит: «постой, моя душа!»

Куда! красавица не слышит,

Она все далее бежит:

Высоко грудь младая дышит,

И шляпка на спине висит.

Вдруг оглянулась, оступилась,

В траве запуталась густой,

И с обнаженною пиздой

Стремглав на землю повалилась.

А наш повеса тут как тут;

Как с неба, хлоп на девку прямо!

«Помилуйте! в вас тридцать пуд!

Как этак обращаться с дамой!

Пустите! что вы? ой!» — Молчать;

Смотри же, лихо как ебать! —

Все было тихо. Куст зеленый

Склонился мирно над четой.

Лежит на бляди наш герой,

. . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Вцепился в титьку он зубами,

«Да что вы, что вы?» — Ну скорей!

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Ах боже мой, какой задорный!

Пустите, мне домой пора!

Кто вам сказал, что я такая?»

— На лбу написано, что блядь!

И закатился взор прекрасный,

И к томной груди в этот миг

Она прижала сладострастно

Его угрюмый, красный лик.

— Скажи мне, как тебя зовут? —

«Маланьей.» — Ну, прощай, Малаша. —

«Куда ж?» — Да разве киснуть тут?

Болтать не любит братья наша;

Еще в лесу не ночевал

Ни разу я. — «Да разве даром?»

Повесу обдало как варом,

Он молча муде почесал.

— Стыдись! — потом он молвил важно:

Ужели я красой продажной

Сию минуту обладал?

Нет, я не верю! — «Как не веришь?

Ах сукин сын, подлец, дурак!»

— Ну, тише! как спущу кулак,

Так у меня подол обсеришь!

Ты знай, я не балую дур:

Когда ебу, то par amour!

Итак, тебе не заплачу я;

Но если ты простая блядь,

То знай: за честь должна считать

Знакомство юнкерского хуя! —

И приосанясь, рыцарь наш,

Насупив брови, покосился,

Под мышку молча взял палаш,

Дал ей пощечину — и скрылся.

И ночью, в лагерь возвратясь,

В палатке дымной, меж друзьями,

Он рек, с колен счищая грязь:

«Блажен, кто не знаком с блядями!

Блажен, кто под вечер в саду

Красотку добрую находит,

Дружится с ней, интригу сводит —

И плюхой платит за пизду!»

Шут был вор: он воровал минуты —

Грустные минуты, тут и там, —

Грим, парик, другие атрибуты

Этот шут дарил другим шутам.

В светлом цирке между номерами

Незаметно, тихо, налегке

Появлялся клоун между нами

Иногда в дурацком колпаке.

Зритель наш шутами избалован —

Жаждет смеха он, тряхнув мошной,

И кричит: “Да разве это клоун!

Если клоун — должен быть смешной!”

Вот и мы… Пока мы вслух ворчали:

“Вышел на арену, так смеши!” —

Он у нас тем временем печали

Вынимал тихонько из души.

Мы опять в сомненье — век двадцатый:

Цирк у нас, конечно, мировой, —

Клоун, правда, слишком мрачноватый —

Невеселый клоун, не живой.

Ну а он, как будто в воду канув,

Вдруг при свете, нагло, в две руки

Крал тоску из внутренних карманов

Наших душ, одетых в пиджаки.

Мы потом смеялись обалдело,

Хлопали, ладони раздробя.

Он смешного ничего не делал —

Горе наше брал он на себя.

Только — балагуря, тараторя, —

Все грустнее становился мим:

Потому что груз чужого горя

По привычке он считал своим.

Тяжелы печали, ощутимы —

Шут сгибался в световом кольце, —

Делались все горше пантомимы,

И морщины глубже на лице.

Но тревоги наши и невзгоды

Он горстями выгребал из нас —

Будто обезболивал нам роды, —

А себе — защиты не припас.

Мы теперь без боли хохотали,

Весело по нашим временам:

Ах, как нас прекрасно обокрали —

Взяли то, что так мешало нам!

Время! И, разбив себе колени,

Уходил он, думая свое.

Рыжий воцарился на арене,

Да и за пределами ее.

Злое наше вынес добрый гений

За кулисы — вот нам и смешно.

Вдруг — весь рой украденных мгновений

В нем сосредоточился в одно.

В сотнях тысяч ламп погасли свечи.

Барабана дробь — и тишина…

Слишком много он взвалил на плечи

Нашего — и сломана спина.

Зрители — и люди между ними —

Думали: вот пьяница упал…

Шут в своей последней пантомиме

Заигрался — и переиграл.

Он застыл — не где-то, не за морем —

Возле нас, как бы прилег, устав, —

Первый клоун захлебнулся горем,

Просто сил своих не рассчитав.

Я шагал вперед неукротимо,

Но успев склониться перед ним.

Этот трюк — уже не пантомима:

Смерть была — царица пантомим!

Этот вор, с коленей срезав путы,

По ночам не угонял коней.

Умер шут. Он воровал минуты —

Грустные минуты у людей.

Многие из нас бахвальства ради

Не давались: проживем и так!

Шут тогда подкрадывался сзади

Тихо и бесшумно — на руках…

Сгинул, канул он — как ветер сдунул!

Или это шутка чудака?..

Только я колпак ему — придумал, —

Этот клоун был без колпака.